...После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.
К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись и засыпали, засыпали, засыпали...
Ты не поверишь!Но мне нравится Сорокин. Да-да, тот самый, который "Голубое сало", "Норма" и прочие гениальные мерзотности. Он вроде Пелевина по стилю, только доводит и повествование, и сам стиль до крайнего абсурда.
Забрела недавно в книжный, с непонятного перрепуга цапнула "Тридцатую любовь Марины" . Примагнитила она меня. Такая, знаете, псевдо-темная книга оказалась, про очень красивую бабу, у которой с мужиками никогда оргазма не было, а с другими бабами - сколько хошь. И вот ей тридцатник, начало восьмидесятых, живёт она - скучает, потрахивается с кем-то периодически, реминисцирует о дефлорировавшем её в детстве папаше, о музыкалке, о друзьях-диссидентах, о двадцати восьми женщинах, о собственной неприкаянности, о мерзости советской жизни, и тут ей снится странный сон с выводом, что что она никогда никого не любила. И тут Марина начинает жить, а не существовать.
Кончается книга совершенно страшно. Эта самая Марина встаёт к станку на заводе и понимает, что всю жизнь к нему шла, к этой тридцатой любви, любви к совку, и положить себя на алтарь служения этому и испытать от этого огромное оргазмическое удовольствие. И стать из интересной псевдо-богемной бабёнки плоской и искусственной, как работница-колхозница, обрисованная шершавым языком плаката.
Лично меня вставило от стиля - сначала такой сорокински-хитровыебанный, ну, как обычно, а ближе к концу начинаются характерные канцеляризмы, а потом и вовсе лозунги, как с экрана в конце семидесятых, и в самом конце длинная-длинная агитка-пропаганда уже тогда почти канувшего в лету устного соцреализма. Это невозможно читать. Это настолько страшный, вызывающий ужас стёб (в те времена это ещё называлось сатирой), что я последние страниц 8 просто пролистала (видимо, так и задумывалось, чтобы это никто до конца не смог осилить).
Эта книга из тех, что проглатываешь, не в силах бросить читать, и в то же время внутренне сжимаешься от какого-то инстинктивного омерзения, окунаясь в чужую грязь, а под конец трясёт о мысли, что моя мать - ровесница этой Марины и жила той жизнью. Со стороны это страшно. Немногие так умеют писать. Наверное, это хорошо.